Top.Mail.Ru
Top.Mail.Ru
 
дом гумилевых

ЛЕВ ГУМИЛЕВ

Аресты, ссылки , война и лагеря
Тюрьма и война
How to write headlines that actually work?
A headline's purpose is to quickly and briefly draw attention to the story. It is generally written by a copy editor, but may also be written by the writer, the page layout designer, or other editors.

1935 , август — Льва Гумилёва арестовывают по надуманному обвине­нию в антисоветской деятельности; освобождают после обращения А. А. Ахматовой с личным письмом к И. В. Сталину.


1938, март — Новый арест и следствие. Военный трибунал Ленинградского военного округа приговаривает Гумилёва к лишению свободы с содержанием в исправительно-трудовом лагере сроком на десять лет, с поражением в политических правах и конфискацией имущества. Его отправляют в Медвежьегорск на строительство Беломорканала.


1938, декабрь — 1939, весна — Льва Гумилёва возвращают в Ленинград на «переследование» и переквалификацию дела. В тюрьме «Кресты» он в результате ноосферно-интуитивного озарения приходит к открытию пассионарной теории. Особое совещание присуж­дает Гумилёву пять лет лагерей.


1939, осень — Гумилёв прибывает на строительство Норильского металлургического комбината; работает в шахте.

1943, весна — После отбытия срока освобождается из заключения и оставляется на вольном поселении; в качестве расконвоированного «спеца» Гумилёв участвует в геологической экспедиции в Западной Сибири.


1944, осень — Добивается отправки добровольцем на фронт. Направляется в действующую армию, в зенитную часть.


1945, май — Окончание войны застает Л. Н. Гумилёва в поверженном Берлине.


1945, осень — 1946, первая половина февраля — После демобилизации возвращается в Ленинград. Восстанавливается в университете, экстерном сдает экзамены за 4-й и 5-й курс и получает диплом. Поступает в аспирантуру Института востоковедения.


1946, лето — Работает на юге в археологической экспедиции под руководством М. И.Артамонова.

14 августа — Выходит постановление ЦК ВКП (б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"», содержавшее разнузданную критику Анны Ахматовой. А. А. Ахматову исключают из Союза писателей СССР. Соответственно, и для Льва Гумилёва началась полоса новых преследований: его отчисляют из аспирантуры и изгоняют из Института востоковедения.


1948, лето — Гумилёв участвует в Горно-Алтайской археологической экспедиции на раскопках 3-го Пазырыкского кургана под руководством Ю. К. Руденко. Ректор ЛГУ А. А. Вознесенский дает разрешение на защиту диссертации Л. Н. Гумилёва в университете.

28 декабря — Гумилёв успешно защищает кандидатскую диссертацию, посвященную истории Первого тюркского каганата.


1949 — Работает старшим научным сотрудником Государственного музея этнографии в Ленинграде. Участвует в работе Саркельской археологической экспедиции.

6 ноября — Арест Гумилёва по обвинению в антисоветской деятельности и препровождение его в Москву в Лефортовскую тюрьму. Особое совещание приговаривает Льва Николаевича к десяти годам исправительно-трудовых лагерей.

Москва. Первый арест

Вернувшись из экспедиции в 1933 году, Лев Гумилёв остановился в Москве, где тесно общался с О. Мандельштамом, видевшим в нём «продолжение его отца». С осени того же года Гумилёв нашёл литературную работу — переводы стихов поэтов национальных республик СССР с подстрочников. А. Дашковой он писал:


«По правде говоря, поэты эти о поэзии и представления не имеют, и я скольжу между Сциллой и Харибдой, то страшась отдалиться от оригинала, то ужасаясь безграмотности гениев Азии».


У Мандельштамов он познакомился с Э. Герштейн, дочерью врача, служившей тогда в Центральном бюро научных работников при ВЦСПС; возникла идея помочь Льву со вступлением в профсоюз, что помогло бы избавиться от статуса «лишенца». Несмотря на то, что это не удалось, их знакомство продлилось около 60 лет.


10 декабря 1933 года произошёл первый из четырёх арестов Гумилёва. Это произошло на квартире В. А. Эбермана — востоковеда, у которого Лев консультировался по поводу переводов с арабского. Он провёл в заключении 9 дней, после чего был отпущен без предъявления обвинения, его даже ни разу не допрашивали.


Университет

В июне 1934 года Гумилёв был допущен к вступительным экзаменам на только что восстановленный (16 мая) исторический факультет Ленинградского университета. К тому времени материальное положение его было столь плачевным, что он в буквальном смысле слова голодал и сдал один из экзаменов на тройку, но, поскольку большого конкурса не было, в университет всё-таки поступил.


Среди преподавателей Гумилёва были учёные мирового уровня — египтолог В. В. Струве, антиковед С. Я. Лурье, китаевед Н. В. Кюнер, последнего он называл своим наставником и учителем. Кюнер помогал Гумилёву в заключении, посылал ему в лагерь книги. Своим наставником Гумилёв называл и Александра Юрьевича Якубовского, читавшего курс истории Халифата. Курс новой истории читал Евгений Викторович Тарле, у которого Гумилёв на экзамене в зимнюю сессию 1937 года получил оценку «отлично».


Уровень его подготовки оказался высоким, немало ему помогали память и самостоятельно разработанные мнемонические приёмы. Он говорил:

«…обычно учат историю, как сушёные грибы на ниточку нанизывают, одну дату, другую — запомнить невозможно. Историю надо учить, как будто перед тобою ковёр. В это время в Англии происходило то-то, в Германии — то-то… Тогда ты не перепутаешь, потому что будешь не запоминать, а понимать».


Тем не менее, он получил оценку «удовлетворительно» по трём предметам: новой истории 1830—1870 годов, по истории СССР 1800—1914 годов, по новой истории колониальных и зависимых стран. Ещё хуже обстояли дела с иностранными языками: он сдавал французский и латинский языки, французский он изучал у матери, но дело не пошло из-за «антипедагогического таланта» Ахматовой: «Ей не хватало терпения. И большую часть урока она просто сердилась за забытые сыном французские слова. Текло время, наступало успокоение. И снова — ненадолго. Такие перепады настроений раздражали обоих». Немецкий и английский языки он изучал самостоятельно, и давались они труднее.


Студент Лев Гумилёв держался наособицу, не участвуя в общественной жизни и даже в студенческих научных кружках, которые в 1937 году были объединены в студенческое научное общество историков, которое даже издавало свой журнал, где печатались доклады и статьи студентов. В целом о его студенческой жизни сохранилось мало источников, тем более что из-за ареста его систематическое образование ограничилось четырьмя курсами (2,5 года по времени).


Всё это время Гумилёв жил в нищете и сильно нуждался. Судя по воспоминаниям Э. Герштейн, в 1934 году он ходил в той же одежде, что и в экспедиции 1931 года, и выглядел настоящим оборванцем. Летом он носил совершенно вылинявший картуз и брезентовый плащ, иногда надевал ковбойку, зимой ходил в ватнике, который Э. Герштейн называла «дурацким», так же писала о нём и Л. Чуковская. На этом фоне ярко проявлялось его вызывающее поведение — на однокурсницу Руфь Зернову Гумилёв произвёл впечатление «абсолютного „контрика“», а студент истфака Валерий Махаев в октябре 1935 года (во время следствия) заявил: «Гумилёв — человек явно антисоветский». Друг по университету Аркадий Борин на допросе в сентябре 1935 года показал:

«Гумилёв действительно идеализировал своё дворянское происхождение, и его настроения в значительной степени определялись этим происхождением… Среди студентов он был „белой вороной“ и по манере держаться, и по вкусам в литературе. <…> По его мнению, судьбы России должны решать не массы трудящихся, а избранные кучки дворянства <…> он говорил о „спасении“ России и видел его только в восстановлении дворянского строя <…> на моё замечание, что дворяне уже выродились или приспособились, Гумилёв многозначительно заявил, что „есть ещё дворяне, мечтающие о бомбах“».


Неприязнь к «простонародью» Гумилёв демонстрировал, судя по воспоминаниям, даже после возвращения из лагеря:

«Интеллигентный человек — это человек, слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю».


Дворянский снобизм Гумилева иронически воспринимал демократичный по своей натуре Мандельштам, посвятивший своему приятелю датированную весной 1934 года едкую эпиграмму:


Большевикам мил элеватор,

Французам мил стиль élevé,

А я хотел бы быть диктатор,

Чтоб скромность воспитать во Льве.

ЛЕВ ГУМИЛЕВ
«Интеллигентный человек — это человек, слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю».

На фотографиях:

  • Осип Мандельштам
  • Эмма Герштейн
  • Историк Евгений Тарле

Арест 1935 года

Проведя лето 1935 года в очередной экспедиции, Лев Гумилёв приехал в Москву 30 сентября. По воспоминаниям Э. Герштейн, он говорил с ней о грядущем аресте «за антисоветские разговоры». Арест действительно последовал в Ленинграде 23 октября. О причинах ареста писали много, но все авторы сходятся на том, что Гумилёв и Н. Пунин попали под волну репрессий против ленинградской интеллигенции, последовавшей после убийства С. М. Кирова. Автором доноса на Льва Гумилёва был его однокурсник Аркадий Борин, бывавший в Доме на Фонтанке. Борина арестовали ещё 1 сентября по обвинению в создании молодёжной террористической группы.


После ареста и Гумилёв, и Пунин дали признательные показания, причём Пунин — на первом же допросе. Гумилёв признался в антисоветских разговорах и «террористических настроениях», а также в авторстве антисоветского (посвящённого убийству Кирова) стихотворения «Экбатана», хотя его текст найден не был. Исследователи предполагают, что конечной целью был арест Ахматовой, поскольку начальник Управления НКВД по Ленинградской области Л. М. Заковский даже подал наркому Г. Г. Ягоде докладную записку, где просил дать санкцию на арест Ахматовой.


Анна Андреевна через неделю после ареста мужа и сына отправилась в Москву, где остановилась у Э. Герштейн, именно от неё Эмма Григорьевна узнала об аресте Гумилёва. Потом Ахматова переехала на квартиру Булгаковых. Дальнейшие события известны в нескольких версиях. По воспоминаниям Э. Герштейн, она отвезла Ахматову к Л. Сейфуллиной, но сама при их разговоре не присутствовала. По версии самой Ахматовой, Сейфуллина при ней позвонила Поскрёбышеву, и на следующий день (31 октября) она отдала в Секретариат ЦК письмо на имя Сталина. Согласно же версии Е. С. Булгаковой, Ахматова черновик письма Сталину переписала у них на квартире. Елена Сергеевна сопровождала Анну Андреевну до Кремля, а затем она поехала к Пильняку. В письме говорилось:


«Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет».


2 ноября Ахматова поехала к Пастернакам, а к обеду приехал и Пильняк, который убедил Пастернака написать письмо Сталину, которое Борис Леонидович отвёз уже на следующий день. К тому времени Сталин уже прочёл письмо Ахматовой, наложив резолюцию:

«т. Ягода. Освободить из под ареста и Пунина, и Гумилёва и сообщить об исполнении. И. Сталин».


Уже 3 ноября было подписано «Постановление об изменении меры пресечения», по которому Гумилёва и Пунина должны были «немедленно» освободить, а 4 ноября следственное дело было прекращено, и всех задержанных отпустили прямо посреди ночи, причём Пунин просил оставить их до утра.

из письма анны ахматовой иосифу сталину
«Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет».

На фотографиях:

  • Письмо Анны Ахматовой Иосифу Сталину
  • Внутренний двор "Большого дома" - здания НКВД в Ленинграде
  • Лидия Сейфуллина

Дальнейшее пребывание в университете


Гумилёв кратко характеризовал события после своего ареста: «Пунин вернулся на работу, а меня выдворили из университета». Это произошло 13 декабря 1935 года, причём по инициативе комсомольской организации. Подробности Лев сообщил Э. Герштейн в письме, отправленном с оказией в конце января 1936 года, но оно не сохранилось. В своих воспоминаниях она реконструировала его содержание и вспоминала два особенно ярких эпизода:

«…из них один лишь в самых общих чертах. Он касался Петра Великого, которого Лёва характеризовал не так, как это внушалось студентам на лекциях. Студенты жаловались, что он считает их дураками. Другой эпизод по своей глупости и подлости резко запечатлелся в моей памяти. „У меня нет чувства ритма“, — писал Лёва и продолжал: на военных занятиях он сбивался с шага. Преподаватель заявил, что он саботирует, умышленно дискредитируя Красную Армию». Заканчивал Лёва письмо фразой: «Единственный выход — переехать в Москву. Только при Вашей поддержке я смогу жить и хоть немножко работать».


Отчисление стало для Гумилёва катастрофой, поскольку он остался без жилья и средств к существованию (стипендия студента истфака тогда была достаточно велика — 96 рублей, не считая хлебной надбавки в 23 рубля). Гумилёв, по собственному признанию, голодал зимой 1935—1936 годов, но Ахматова настаивала, что он должен жить при ней. С другой стороны, той же зимой Лев Николаевич писал свою первую научную работу. Уже в январе 1936 года Пунин и Ахматова начали ходатайствовать о его восстановлении.


Летом 1936 года Гумилёв по протекции М. И. Артамонова устроился в археологическую экспедицию на Дону, раскапывавшую хазарское городище Саркел. После его возвращения в сентябре в Москву возникла надежда устроить его в Московский университет, но не на исторический, а на географический факультет, чем Лев оскорбился. Однако уже в конце октября его восстановили в ЛГУ, причём решение принял лично ректор — Михаил Семёнович Лазуркин (в 1937 году арестован и расстрелян без суда). В семестр 1937 года Гумилёв стал работать с Н. В. Кюнером, заведовавшим тогда отделом этнографии Восточной и Юго-Восточной Азии в Институте этнографии АН СССР; Кюнер даже привлёк Гумилёва к работе в своём отделе.


В целом, жизнь Гумилёва от зимы 1936—1937 до весны 1938 года скудно отражена в источниках, имеются лишь единичные свидетельства. Судя по воспоминаниям современников, он переживал тогда роман с аспиранткой Академии наук — монголкой Очирын Намсрайжав, их связь продолжалась до его ареста. В 1970-е годы они возобновили переписку, которая не прерывалась до самой кончины Гумилёва.

На фотографиях:

  • Николай Васильевич Кюнер
  • Михаил Семенович Лазуркин
  • Очирын Намсрайжав

Первое заключение (1938—1943)

Арест и следствие

В ночь с 10 на 11 марта 1938 года Гумилёв был арестован. Свой арест он связывал с лекцией Льва Васильевича Пумпянского о русской поэзии начала века:

«Лектор стал потешаться над стихотворениями и личностью моего отца. „Поэт писал про Абиссинию, — восклицал он, — а сам не был дальше Алжира… Вот он — пример отечественного Тартарена!“ Не выдержав, я крикнул профессору с места: „Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!“ Пумпянский снисходительно парировал мою реплику: „Кому лучше знать — вам или мне?“ Я ответил: „Конечно, мне“. В аудитории около двухсот студентов засмеялись. В отличие от Пумпянского, многие из них знали, что я — сын Гумилёва. Все на меня оборачивались и понимали, что мне действительно лучше знать. Пумпянский сразу же после звонка побежал жаловаться на меня в деканат. Видимо, он жаловался и дальше. Во всяком случае, первый же допрос во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной следователь Бархударян начал с того, что стал читать мне бумагу, в которой во всех подробностях сообщалось об инциденте, произошедшем на лекции Пумпянского…»


Обстановка на историческом факультете была нестабильной с самого его открытия — его первый декан Г. С. Зайдель был арестован в январе 1935 года по обвинению в связях с Зиновьевым, вместе с ним было арестовано 12 преподавателей. Второй декан — C. М. Дубровский, был арестован в 1936 году; всего до 1940 года сменилось семь деканов.

Дело, по которому проходил Лев Гумилёв, началось с ареста 10 февраля студентов Николая Ереховича и Теодора Шумовского, с первым из которых он был знаком. По версии следователя, все трое входили в молодёжное крыло «партии прогрессистов», которая стремилась превратить «советскую страну в буржуазную парламентскую республику». Студентов содержали в Доме предварительного заключения на ул. Воинова (ныне Шпалерная) в соседних камерах на втором этаже. Гумилёв обвинялся по статьям 58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация) и 58-11 (организационная контрреволюционная деятельность) УК РСФСР. Первоначально дело вёл следователь Филимонов, которому не удалось получить признательных показаний. 2 апреля 1938 года дело было передано сержанту Айрату Карповичу Бархударьяну, оперуполномоченному 8-го отделения 4-го отдела Управления НКВД по Ленинградской области. Под пытками 21 июня 1938 года Гумилёв подписал протокол с признанием «в руководстве антисоветской молодёжной организацией, в контрреволюционной агитации» (чтение стихотворения Мандельштама о «кремлёвском горце»), «в подготовке покушения на тов. Жданова».

«Я всегда воспитывался в духе ненависти к ВКП(б) и Советскому правительству. <…> Этот озлобленный контрреволюционный дух всегда поддерживала моя мать — Ахматова Анна Андреевна, которая своим антисоветским поведением ещё больше воспитывала и направляла меня на путь контрреволюции. <…> Ахматова неоднократно мне говорила, что, если я хочу быть до конца её сыном, я должен быть сыном моего отца Гумилёва Николая. <…> Этим она хотела сказать, чтобы я все свои действия направлял на борьбу против ВКП(б) и Советского правительства».


В конце августа студентов перевели в тюрьму «Кресты», где они оказались в одной камере. На военном трибунале (полагавшемся для дела о терроризме) 27 сентября все трое отказались от данных ранее признаний. Гумилёв, в частности, заявил:

«…отказываюсь от протокола допроса, он был заготовлен заранее, и я под физическим воздействием был вынужден его подписать. <…> Никакого разговора с моей матерью о расстрелянном отце не было. Я никого не вербовал и организатором контрреволюционной группы никогда не был. <…> Я как образованный человек понимаю, что всякое ослабление советской власти может привести к интервенции со стороны оголтелого фашизма…»


На трибунал это не произвело никакого впечатления, после краткого формального совещания Л. Н. Гумилёв был приговорён к 10 годам лишения свободы с пребыванием в ИТЛ с поражением в правах на 4 года с отбыванием срока с 10 марта 1938 года. Ерехович и Шумовский, получили, соответственно, по 8 и 3 года заключения и поражения в правах. Все трое воспользовались кассацией, в результате 17 ноября 1938 года приговор «за мягкостью» был полностью отменён и дело возвращено на доследование.


В ожидании пересмотра дела, 2 декабря Гумилёв и Шумовский отправились по этапу из Ленинграда и 4 декабря были доставлены на станцию Медвежья Гора.


Далее их перевезли на Онежское озеро в отдалённый лагпункт на лесозаготовки, расположенные в устье реки Водлы. В течение трёх недель Гумилёв и Шумовский работали на лесопилке. На Новый год зэкам устроили многочасовой обыск на морозе, в результате Шумовский тяжело простудился. Здесь пути студентов разошлись: заболевшего поставили на «газочурку» (заготовка топлива для газогенератора), а Льва Гумилёва отправили на лесоповал. Здесь за три недели он дошёл до крайней степени истощения.


Жизнь Гумилёву спасла тогда пришедшая от Ахматовой посылка. 24 января 1939 года его отправили в Ленинград на доследование. Передвижение по заснеженной Карелии было чрезвычайно затруднительным (пешком, на грузовике, и т. д.), поэтому в Кресты Гумилёв и Шумовский вернулись только в середине февраля. 15 марта Лев Николаевич отправил письмо прокурору НКВД по надзору, в котором писал, что находится в заключении уже почти два года, сам не зная за что. 6 апреля датировано новое письмо Ахматовой Сталину, в котором она пыталась заинтересовать вождя пользой, которую может принести её сын — перспективный учёный. Письмо завершалось словами: «Иосиф Виссарионович! Спасите советского историка и дайте мне возможность снова жить и работать». Однако теперь у Анны Андреевны не было возможностей напрямую передать письмо адресату, в результате в конце августа это письмо поступило в Военную прокуратуру Ленинградского военного округа, и его подшили к делу Гумилёва. 26 июля Особое совещание при НКВД приговорило Гумилёва, Ереховича и Шумовского к пяти годам лагерей. Льву Николаевичу предстояло отправляться в Норильлаг.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛЬВА ГУМИЛЕВА
«…я окончательно „дошёл“. Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся, я едва таскал ноги из барака в лес. Валить лес в ледяном, по пояс занесённом снегом лесу, в рваной обуви, без тёплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, — даже привычные к тяжёлому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи… В один из морозных январских дней, когда я подрубал уже подпиленную ель, у меня выпал из ослабевших рук топор. Как на грех, накануне я его наточил. Топор легко раскроил кирзовый сапог и разрубил ногу почти до самой кости. Рана загноилась».

На фотографиях:

  • Тюрьма "Кресты" в Ленинграде
  • Лев Гумилев в 1941 году
  • Заключенные в Карелии на лесоповале

Норильский лагерь


10 августа Гумилёву было разрешено свидание с матерью в пересыльной тюрьме, она была там с Л. Чуковской и 14-го передала ему тёплые вещи. Добравшись эшелоном до Красноярска, в конце августа Лев Николаевич был отправлен в Дудинку. В Норильске была эпидемия дизентерии, которая не унималась с наступлением зимы, в 1940 году её жертвой пал и Лев Николаевич, проведя без сознания 3 дня. Ничего этого нет в позднейших воспоминаниях Гумилёва, который от природы отличался оптимизмом и старался не запоминать негативных впечатлений. Например, он говорил о своей работе в лагере так:

«Штольня казалась нам блаженным приютом, ибо в ней была постоянная температура минус 4. По сравнению с сорокаградусными морозами снаружи или мятущейся пургой, сбивающей с ног, в штольне рабочий день проходил безболезненно».


Условия пребывания в лагере были сносными: по рассказам Гумилёва, хлебная пайка достигала 1 килограмма 200 граммов за полную норму выработки, 600 граммов «за недовыработку», 300 (карцерная пайка) — «за неудовлетворительную работу». Инженеры из заключённых получали селёдку и сгущёнку, что приближалось к условиям шарашек. В геологических экспедициях Норильлага паёк был ещё лучше: масло, шоколад, сухое молоко. Вольнонаёмные сотрудники имели большие северные надбавки, полугодичный оплачиваемый отпуск и путёвки в санатории. На общих работах заключённый Гумилёв пробыл недолго, поскольку в анкете писал о работе в геологоразведочной партии. Вскоре его сделали геотехником и перевели в барак геологов, где было немало интеллигентных заключённых, знавших и Николая Гумилёва, и Ахматову. В конце лагерного срока Льва Николаевича перевели в химическую лабораторию, в которой он должен был систематизировать и подавать по требованию пробы горных пород, добытые лагерными экспедициями. Имевшийся досуг позволял заниматься поэтическим творчеством.

. В 1945 году Гумилёв писал Н. В. Кюнеру о своих лагерных попытках заниматься научной работой: в Норильске он читал сочинения Э. Тайлора, Л. Я. Штернберга, а после освобождения уже под Туруханском «собирал фольклорный демонологический материал среди тунгусов и кетов». Однако заниматься систематической работой над диссертацией при отсутствии источников и литературы было совершенно невозможно.

Много подробностей сообщал С. Снегов, друживший с Гумилёвым в заключении. Он писал, что летом они с Гумилёвым любили отдыхать на берегу Угольного ручья, закрыв лица полотенцами (от «сатаневших» комаров), и спорили на животрепещущие темы: «выше ли Каспар Шмидт… Фридриха Ницше и есть ли рациональный смысл в прагматизме Джеймса Льюиса…» Однажды зэки устроили лагерный турнир поэтов, который, к неудовольствию Гумилёва, выиграл Снегов. Оскорблённый Лев даже вызвал товарища на дуэль. Он сочинил в течение 1940—1944 годов сказки в стихах «Посещение Асмодея» и «Волшебные папиросы», стихотворную историческую трагедию в двух картинах «Смерть князя Джамуги, или Междоусобная война». Многие стихи норильского периода были утрачены. Сергей Снегов упоминал поэму о цинге, Елена Херувимова писала, что Гумилёв посвятил ей одно из своих стихотворений. Лев Николаевич писал и прозу: 1941 годом датированы оба его рассказа, «Герой Эль-Кабрилло» и «Таду-вакка», но об их существовании стало известно только после его смерти (в архиве сохранились самодельные тетрадки). Из мемуаров Снегова известна также шуточная лекция на жаргоне «История отпадения Нидерландов от Испании». По мнению С. Белякова, «для Гумилёва „История отпадения Нидерландов…“ была прежде всего литературной игрой, рассчитанной на интеллигентного, но уже искушённого в блатном жаргоне и воровских понятиях зэка».


Основной круг общения Гумилёва составляли интеллигенты — поэт Михаил Дорошин (Миша), химик Никанор Палицын, инженер, «знаток Ренессанса, любомудр и поклонник поэзии» Евгений Рейхман и астрофизик Николай Козырев, сидевший с 1936 года по «Пулковскому делу». Он поступил в Норильлаг только летом 1942 года, их общение подстегнуло интерес Гумилёва к естественным наукам.

На фотографиях:

  • Заключенные на работе в НорильЛаге
  • Анна Ахматова в Ленинграде (современный рисунок)
  • Заключенные на работе в НорильЛаге

Вольнонаёмный


10 марта 1943 года истёк пятилетний срок заключения Гумилёва, что на первых порах не изменило его жизни. К тому времени он был расконвоированным, то есть пользовался правом свободного передвижения в пределах горного комбината, однако не имел возможности покинуть его. После начала Великой Отечественной войны освободившиеся заключённые оставались на рабочих местах. Гумилёв вспоминал, что сразу после освобождения подписал обязательство работать в Норильском комбинате до конца войны. Он был немедленно включён в состав геофизической экспедиции и отправлен в окрестности Хантайского озера искать железную руду. Тогда возникла идея построить на месте рудника и металлургический комбинат, также предполагалось искать запасы нефти. Москва была не в состоянии обеспечить предприятие деньгами и специалистами, поэтому экспедицию снарядили в Норильлаге, оттуда же пришли геологи и геотехники, необходимую аппаратуру сделали на месте. Гумилёв вошёл в состав партии после уговоров Н. Козырева.


1 мая 1943 года самолётом геологи были доставлены на Таймыр. Начальником экспедиции был инженер-геофизик Дмитрий Григорьевич Успенский, кроме Гумилёва и студентки-практикантки Елены Херувимовой, все её участники были заключёнными. В середине июля 1943 года Хантайскую экспедицию неожиданно свернули, Гумилёв с Козыревым были откомандированы в новую экспедицию — Нижнетунгусскую геологоразведочную, в этот сезон им удалось найти промышленно значимые скопления железных руд. Однако условия были исключительно тяжелы — половодья достигали уровня 18—20 метров, скопления гнуса были таковы, что от них не спасали ни защитные костюмы, ни сетки-накомарники. Вдобавок начальник экспедиции не сумел организовать снабжение, не хватало даже лыж. Гумилёв, с детства недолюбливавший лес, по собственному признанию, возненавидел тайгу — «зелёную тюрьму». В сентябре экспедицию сделали круглогодичной; Гумилёва, как хорошо себя зарекомендовавшего, летом 1944 года премировали недельным отпуском в Туруханске — ближайшем населённом пункте. В этом селе он побывал также осенью, поскольку именно из Туруханского райвоенкомата был направлен на фронт. Впрочем, по некоторым сведениям, Лев Николаевич вместе с Козыревым был командирован в Туруханск ещё и летом 1943 года.

На фотографиях:

  • Туруханск в 1941 году
  • Геологи на привале
  • Современный плакат, посвященный Гумилевским дням в Норильске

Военная служба (1944—1945)

Свой призыв в армию Лев Николаевич считал большой удачей. Причины, по которым Гумилёв сменил место геофизика на солдатскую службу, достаточно очевидны. Судя по письму Н. Я. Мандельштам от 18 апреля 1944 года, Гумилёв тогда вернулся к прежней цели — стать дипломированным историком и заняться научной работой. Те же мотивы повторяются и в письме к Э. Герштейн, отправленном в конце лета 1944 года. Видимо, он не надеялся уехать из Сибири даже после окончания войны, и потому призыв в армию был единственным шансом получить снятие судимости и вернуться в Ленинград. Из того же письма следует, что он уже несколько раз просился на фронт, но работникам Норильского комбината неизменно отказывали — в том числе вольнонаёмным. Много лет спустя Лев Николаевич говорил: «По сравнению с Восточной Сибирью передовая — это курорт. Северная тайга — это зелёная пустыня, по сравнению с которой Сахара — населённое, богатое и культурное место». Вероятно, это объясняет психологическое состояние Гумилёва, когда он решился на экстравагантный поступок, о котором сообщил Э. Герштейн так: «…явился к коменданту, держа на запястье бритву, и пригрозил: „Вот я сейчас вскрою себе вены, своей кровью твою морду вымажу, а тебя будут черти жарить на сковороде“ (тот боялся Страшного суда). Вот так меня и отпустили».


Сведения о Гумилёве-солдате ещё более скудны и ненадёжны, чем о лагерном периоде в его жизни. Сохранились три военных стихотворения, несколько писем и военный билет. Сохранилось и его личное дело в Центральном архиве Министерства обороны РФ.


13 октября 1944 года Туруханский райвоенкомат призвал Гумилёва в ряды Красной армии. После краткой остановки в Красноярске он попал в учебную часть, а оттуда — на войну. В декабре эшелон добрался до Москвы, с Киевского вокзала он дозвонился до В. Ардова и В. Шкловского, а также встретился с Н. Харджиевым и И. Томашевской. Далее рядового Гумилёва направили в Брест, где обучали на зенитчика и направили на фронт незадолго до начала Висло-Одерской наступательной операции. Он служил в 1386-м зенитно-артиллерийском полку 31-й зенитно-артиллерийской Варшавской Краснознамённой ордена Богдана Хмельницкого дивизии. Дивизия использовалась в качестве фронтового резерва.


В начале марта рядовому Гумилёву была объявлена благодарность «за отличные боевые действия при прорыве сильно укреплённой обороны немцев восточнее города Штаргард и овладении важными узлами коммуникаций и сильными опорными пунктами обороны немцев в Померании». Гумилёв присутствовал и при взятии Альтдамма 20 марта 1945 года.


Э. Герштейн он описывал свой военный быт следующим образом:

«Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье; немцы, пытаясь задержать меня, стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее».


В Берлинской операции 31-я дивизия Резерва Главного командования усилила ПВО 3-й общевойсковой армии генерал-полковника Горбатова. 3-я армия, где служил Гумилёв, шла во втором эшелоне советского наступления, должна была обойти Берлин с юга, помогая замкнуть кольцо окружения. Гумилёв упоминал в письмах немецкую контратаку под городом Тойпицем и утверждал, что имел серьёзные боевые заслуги, но оказался обойдённым начальством.


«К сожалению, я попал не в самую лучшую из батарей. Командир этой батареи старший лейтенант Фильштейн невзлюбил меня и поэтому лишал всех наград и поощрений. И даже когда под городом Тойпицем я поднял батарею по тревоге, чтобы отразить немецкую контратаку, был сделан вид, что я тут ни при чём и контратаки никакой не было, и за это я не получил ни малейшей награды».


За время службы Гумилёв удостоился двух медалей — «За взятие Берлина» и «За победу над Германией», а также грамоты-благодарности за Штаргард и Берлин. От этого периода вообще не осталось фотографий и свидетельств о его боевых товарищах.


После победы Гумилёв стал тяготиться военной службой. Он жаловался, что ему нечего делать в свободное от боевой и политической подготовки время. С сентября 1945 года он стал читать советским офицерам лекции по истории и литературе; содержание их неизвестно. Наконец, Льву Николаевичу, как самому культурному из солдат в полку, поручили написать историю боевого пути их части, что он и сделал, получив в качестве награды новое обмундирование и освобождение от нарядов до самой демобилизации. Дата возвращения Гумилёва в Ленинград известна из дневника Пунина — 14 ноября 1945 года.

На фотографиях:

  • Военный билет Льва Гумилева
  • Удостоверение к медали Льва Гумилева "За взятие Берлина"
  • Справка о восстановлении Льва Гумилева в ЛГУ

Ленинград (1945—1949)

Высшее образование

Ахматова встретила сына тепло. Он вновь поселился в Фонтанном доме, но теперь впервые в жизни имел собственную комнату — в блокаду погибла семья рабочих, живших с Пуниными и Ахматовой. В тот период Анна Андреевна вновь стала печататься, ей вернули персональную пенсию и дали допуск в закрытый распределитель. Судя по воспоминаниям современников, в первые послевоенные месяцы Л. Гумилёв был охвачен эйфорией. Ему удалось устроиться на работу в Институт востоковедения АН СССРпожарным, — но эта работа давала стабильный заработок, не была обременительной и позволяла заниматься в библиотеке института. Декан исторического факультета университета В. В. Мавродин, симпатизировавший Гумилёву ещё до войны, предложил Льву восстановиться на четвёртом курсе, но он предпочёл сдать экзамены экстерном. За четыре месяца — с декабря 1945 по март 1946 года — он сдал десять экзаменов за два курса, в основном — на пятёрки и четвёрки. Легенда гласит, что на экзамене по научному коммунизму на два вопроса из трёх Гумилёв ответил стихами, но она практически непроверяема, ибо восходит к единственному источнику — воспоминаниям Л. А. Вознесенского, общавшегося со Львом в лагере. Тогда же произошло охлаждение в отношениях с Э. Герштейн: она рассчитывала, что он переедет в Москву и займётся литературой, а также стремилась к более близким отношениям, и была оскорблена фактом, что он не сообщил, что уже устроился в Ленинграде.


Тогда же 33-летний Лев Николаевич смог защитить дипломную работу, материалы для которой собирал ещё в 1937 году, когда занимался под руководством Кюнера в Музее антропологии и этнографии — он исследовал терракотовые статуэтки воинов из Центральной Азии и сопоставлял их с данными китайских текстов в переводе наставника. Его главным оппонентом выступил А. Н. Бернштам, высоко оценивший труд. Открывалась возможность поступления в аспирантуру, но он выбрал не истфак ЛГУ, а Институт востоковедения АН СССР — ИВАН. Официальным научным руководителем Гумилёва стал академик Сергей Андреевич Козин. К концу 1947 года Лев Николаевич успешно сдал кандидатские экзамены и стал готовить текст диссертации, заручившись отзывами своих друзей и коллег — проф. М. И. Артамонова и члена-корреспондента А. Ю. Якубовского. Под началом Артамонова летом 1946 и 1947 годов он работал в археологической экспедиции в Винницкой области. На фоне всех этих успехов в ноябре 1947 года последовало отчисление из аспирантуры по причине «несоответствия филологической подготовки избранной специальности».


Главной причиной Лев Николаевич называл реакцию на постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», однако между этими событиями была разница в 1 год и 4 месяца. Другой возможной причиной были крайне напряжённые отношения в коллективе ИВАН, сотрудники которого написали на Льва Николаевича несколько доносов, обвиняя в «аполитичности», непонимании марксистско-ленинской методологии и публичном несогласии с осуждением Ахматовой. Тематика подобного рода жалоб, сложившаяся ещё в 1930-е, почти без изменений повторялась и в 1970-е годы.


По мнению С. Белякова, официальная причина отчисления Гумилёва из аспирантуры являлась истинной. Он довольно плохо владел двумя европейскими языками (немецким и английским), владел разговорным таджикским и мог разбирать орхоно-енисейские надписи, этим его лингвистические познания заканчивались. Однако это была верхушка айсберга — молодой и амбициозный Гумилёв испортил отношения с научным руководителем и старшими коллегами, принадлежавшими к классической школе. В ходатайстве М. И. Артамонова от 19 декабря 1955 года содержатся следующие строки:


«Встречая подозрительное к себе отношение, Л. Н. Гумилёв нередко реагировал на него по-ребячески, показывая себя хуже, чем есть. Отличаясь острым умом и злым языком, он преследовал своих врагов насмешками, которые вызывали к нему ненависть. Обладая прекрасной памятью и обширными знаниями, Л. Н. Гумилёв нередко критиковал, и притом очень остро, „маститых“ учёных, что также не способствовало спокойствию его существования. <…> Особенно острыми были столкновения Л. Н. Гумилёва с его официальным руководителем акад. Козиным и с проф. Бернштамом, которых он неоднократно уличал в грубых фактических ошибках».


Защита кандидатской диссертации

В январе 1948 года Гумилёв устроился в библиотеку психиатрической больницы имени И. М. Балинского, но некоторое время, видимо, жил за счёт опальной матери. После отчисления он пытался восстановиться в ИВАН, но в конечном счёте принял решение защищать диссертацию в университете. Благодаря учившейся вместе с ним М. Панфиловой (секретарю ректора ЛГУ А. А. Вознесенского) была устроена встреча Гумилёва с ректором. Она состоялась в конце апреля или в начале мая 1948 года, в месте на кафедре ему было отказано, но дано разрешение защищаться в университетском совете. Отдав диссертацию на рассмотрение, 15 мая 1948 года Гумилёв уехал на Алтай в археологическую экспедицию С. И. Руденко в основном, по его же словам, на заработки. Раскопки в тот год шли в пазырыкском кургане № 3, в Ленинград он вернулся в начале октября.


Ожидание защиты продлилось около 3 месяцев, которые Гумилёв охарактеризовал как «тяжелейшие в жизни», вероятно, из-за сомнений в том, что диссертация будет принята к защите. Защита диссертации на тему «Политическая история первого тюркского каганата» была назначена на 28 декабря 1948 года. Помимо самого Гумилёва, о её ходе сохранились воспоминания М. Козыревой, которые весьма неточны. Оппонентом выступил А. Н. Бернштам, выдвинувший против диссертации 16 возражений. Здесь Гумилёв продемонстрировал талант полемиста и оратора, например, когда оппонент заявил о незнании им восточных языков, заговорил с ним по-персидски. В результате из 16 членов диссертационного совета «за» проголосовали 15. Гумилёв с большой гордостью вспоминал в конце жизни:

«Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода».


В тот же период Лев Николаевич попытался уладить свою личную жизнь, которая даже по мнению А. Ахматовой отличалась крайней запутанностью.


Первым после фронта увлечением Гумилёва была художница Людмила Глебова. В 1945 году он также возобновил знакомство с Н. Соколовой — сотрудницей Эрмитажа, с которой общался с 1936 года, но в 1947 году они расстались. Главной причиной была бурная увлечённость Гумилёва Натальей Васильевной Ва́рбанец (1916—1987), отношения с которой, с перерывом на арест, продлились около 10 лет. Лев Никколаевич сделал Варбанец предложение уже на следующий день после знакомства, вручив старинный веер А. А. Ахматовой в качестве символического дара. Она категорически ему отказала, но любовную связь поддерживала. Присутствовала она и на его защите 28 декабря (денег на ресторан не было, отмечали в Фонтанном доме), вместе они встречали новый, 1949 год.


В январе 1949 года Гумилёв получил должность старшего научного сотрудника Музея этнографии народов СССР, в сборнике научных трудов которого вышла первая статья учёного — «Статуэтки воинов из Туюк-Мазара». В музее первым заданием Гумилёва стала обработка коллекции, привезённой ещё в 1941 году из только что закрытого Агинского дацана. Летом он участвовал в раскопках хазарской крепости Саркел. Вскоре после возвращения, 6 ноября 1949 года Лев Николаевич был в четвёртый раз арестован (во время обеда у себя дома) и немедленно этапирован в московскую тюрьму Лефортово.

Второе заключение (1949—1956)

Пребывание в лагерях


После освобождения Гумилёв рассказывал Льву Ардову, что до войны сидел «за папу», а после войны — «за маму»; в интервью 1980-х годов эта версия встречалась довольно часто. Дело Гумилёва в 1949—1950 годах поочерёдно вели три следователя — майор Бурдин, подполковник Степанов, капитан Меркулов. Только третий следователь пытался собрать материал на А. Ахматову, и в особое производство материалы об Ахматовой из дела Гумилёва были выделены только 31 марта 1950 года. По мнению С. Белякова, после начала «Ленинградского дела» Гумилёв, как сын поэта-монархиста, расстрелянного за участие в контрреволюционном заговоре, был обречён на повторный срок. Следствие было долгим, но не столь тяжёлым по последствиям, как в 1938 году; в конечном итоге обвинения Льву Николаевичу были заимствованы из следственного дела 1935 года. 13 сентября 1950 года Гумилёву на Особом совещании при МГБ был вынесен приговор: «За принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисоветскую агитацию» десять лет лагерей. Гумилёв рассказывал, что прокурор, участвовавший в работе Особого совещания, так объяснил ему смысл приговора: «Вы опасны, потому что вы грамотны». 11 октября 1950 года он был этапирован в Челябинскую пересыльную тюрьму, откуда с очередным этапом его отправили в Казахстан, под Караганду.


Первый лагерный год тяжело дался учёному: по воспоминаниям Л. Вознесенского, отбывавшего срок в том же лагере, Гумилёв сильно постарел и поседел, это подтверждается и лагерными фотографиями. Никогда ранее не жаловавшийся, в письмах А. Ахматовой и Э. Герштейн Лев Гумилёв сообщал, что не надеется дожить до конца срока. Некоторое время он работал истопником, но продержаться на этой должности не удалось, и зимой 1951 года его поставили землекопом. Эмме Герштейн он писал:


Здоровье моё ухудшается очень медленно, и, видимо, лето я смогу просуществовать, хотя, кажется, незачем. <…> Я примирился с судьбой и надеюсь, что долго не протяну, так как норму на земляных работах я выполнить не в силах и воли к жизни у меня нет.


В день сорокалетия — 1 октября 1952 года, Гумилёв впервые попал в больницу из-за сердечно-сосудистой недостаточности — сказывались и последствия пыток во время следствия. В ноябре врачебная комиссия признала его инвалидом, к этому недугу добавилась в 1954 году язва двенадцатиперстной кишки, его мучили сильные боли. 24 марта того же года он даже составил завещание. К счастью, лагерная больница располагала хорошими специалистами из заключённых. За время срока в Норильлаге Гумилёв ни разу не обратился в больницу, за годы своего второго срока его госпитализировали не менее 9 раз, сделали две операции. После одной из них он написал Э. Герштейн, что «нечего затягивать мою агонию посылками». Начали отзываться пытки следователя Бархударьяна: Гумилёв всё чаще страдал от спазма нерва френикусаruen — временами отказывала рука и немела правая сторона тела.


В системе особых лагерей Гумилёв побывал в Луговом и Песчаном лагерях. Зиму и начало весны 1951 года Гумилёв провёл в посёлке Чурбай-Нура, лагпункте Песчанлага, но уже к 25 марта оказался в Карабасе — карлаговской пересылке, на которой задержался на полгода. Осенью его перевели в Кемеровскую область, в район нынешнего Междуреченска, где недавно открылся лагерь Камышовый, в котором он провёл около двух лет. В основном, он трудился строительным рабочим, кормили на Алтае лучше, чем в Караганде, поэтому он просил Ахматову (а позднее и Герштейн) присылать сало, масло, горчицу, перец, финики, колбасу — «наша пища обильна, но однообразна, и её необходимо скрашивать». Чаще всего он просил прислать чай и махорку, без которых обойтись не мог.


Только за лето 1952 года заключённый Гумилёв сменил следующие профессии: чертёжника, монтёра, строительного десятника, скульптора, грузчика и актёра на постановке «Леса» А. Н. Островского. Летом 1953 года Гумилёва перевели в Омск на строительство нефтеперерабатывающего завода. Инвалида Гумилёва уже не ставили на тяжёлые работы, и он занял место лагерного библиотекаря, во время переезда лишился его и вновь вернулся на должность в августе 1955 года. Впрочем, уже в сентябре того же года его признали годным к физическому труду и поставили таскать опилки. После госпитализации его вернули в библиотеку, где он работал до операции по удалению аппендикса в январе 1956 года. После смерти Сталина режим стал меняться — с 1954 года разрешили переписку с друзьями, а не только ближайшими родственниками. Его постоянными корреспондентами стали, помимо А. Ахматовой, Э. Герштейн, В. Абросов, Н. Козырев, и другие; сохранились и три письма от Н. Варбанец.


Научная работа в заключении

Работа в лагерной библиотеке способствовала интеллектуальному развитию Гумилёва, а болезни периодически освобождали от физического труда и давали возможность обдумывать научные идеи. Камышлаг выписывал не только центральные газеты («Правда», «Известия», и др.), но и литературные журналы — «Огонёк» и «Новый мир», и даже научный — хотя и предельно идеологизированный — журнал «Большевик». Ахматова и Герштейн присылали ему каталоги «Академкниги», а после разрешения получать денежные переводы Лев Николаевич стал заказывать нужные книги прямо в лагерь. В период второго заключения он перестал заниматься поэзией и потерял интерес к литературе и «серьёзному искусству», в чём его упрекала Н. Варбанец. В одном из писем он отвечал:


«Не хочу трагизма, он мне ни к чему. Устал, хочу отдыхать и заниматься историей веков отдалённых».


Ещё во время следствия у Гумилёва была изъята 481-страничная рукопись «История Срединной Азии в Средние века», причём следователь по особо важным делам МГБ СССР И. Н. Меркулов, не желая отправлять её в архив, отдал приказ сжечь бесполезные бумаги. Судя по названию, это было продолжение диссертации о древних тюрках. Уничтожение рукописи повергло Льва Николаевича в депрессию, Ахматовой с челябинской пересылки он писал: «Жалко только незаконченных работ, но, по-видимому, они не актуальны». Однако природные склонности взяли верх. По мнению С. Белякова, к октябрю — ноябрю 1952 года относится рассказ Гумилёва о том, как он получил разрешение заниматься научной работой:


«В лагере, как известно, категорически запрещалось вести какие-либо записи. Я пошёл к начальству и, зная его преобладающее свойство — предупреждать и запрещать, сразу запросил по максимуму: „Можно ли мне писать?“ — „Что значит писать?“ — поморщился оперуполномоченный. „Переводить стихи, писать книгу о гуннах“. — „А зачем тебе это?“ — переспросил он. „Чтобы не заниматься разными сплетнями, чтобы чувствовать себя спокойно, занять своё время и не доставлять хлопот ни себе, ни вам“. Подозрительно посмотрев на меня, он молвил: „Подумаю“. Спустя несколько дней, вызвав меня, он сказал: „Гуннов можно, стихи нельзя“».


Черновой вариант рукописи «История хунну» упоминается в завещании Гумилёва 25 марта 1954 года. Занятия историей хунну, вероятно, объяснялись и научным соперничеством с А. Н. Бернштамом, не единожды упоминаемым в переписке с Ахматовой. Когда в лагерь пришла весть о смерти Сталина, Гумилёв, занимавшийся «Хунну» в лагерной библиотеке, отмахнулся: «…идите, скорбите, идите, скорбите…» Благодаря интересу к истории Центральной Азии возникли новые лагерные знакомства — друзьями Гумилёва стали будущий востоковед Михаил Фёдорович Хван, будущий экономист и политический обозреватель Лев Александрович Вознесенский. В 1954 году в письмах из лагеря заметное место занимал китайский интеллектуал Чен Чжу, который помогал ему трактовать тёмные места из русских переводов китайских источников, а также разъяснял смысл иероглифов, встречавшихся в работах Н. Я. Бичурина, которыми пользовался Гумилёв. В лагере же он стал углублённо заниматься персидским языком и даже просил Ахматову прислать персидскую хрестоматию. Главным его наставником был, очевидно, учёный памирец, прошедший обучение у исмаилитского пира — Алифбек Хийшалов. Он принадлежал к этносу шугнанцев; ко времени знакомства с Гумилёвым ему было 44 года, и помимо традиционного образования он имел за плечами Сталинабадский пединститут. По материалам А. Хийшалова Гумилёв позднее написал две статьи для «Вестника древней истории» — одного из самых престижных академических журналов. Научные занятия, однако, могли приводить и к очень серьёзным недоразумениям: ещё в междуреченской дислокации Камышлага уголовники раздобыли у вольнонаёмных водку и попытались устроить еврейский погром в строительной конторе, где работал Гумилёв. Из-за внешности и картавости Гумилёв стал одной из первых мишеней для нападавших, вместе с ним под удар попали белорусский славист профессор Матусевич и бывший есаул Кубанского казачьего войска Фёдоров. Однако политическим удалось отбиться, и никто не пострадал.


В научных занятиях в лагере Гумилёву больше всего помогали с воли А. Ахматова и В. Абросов, присылавшие нужные книги, мать даже сделала биографическую справку об Ань Лушане. Однако здесь наметилось охлаждение в отношениях матери и сына, которое пока выражалось в жалобах Э. Герштейн на недостаточную помощь. Например, в течение нескольких лет Гумилёв просил достать ему «Западную Монголию и Урянхайский край» Г. Е. Грумм-Гржимайло и даже указал, что её можно найти на складе Географического общества. Ахматова так и не нашла этой книги, это сделала Н. Варбанец, которая и выслала один из томов Льву Николаевичу. Уже в 1997 году С. Лавров обнаружил на том же складе неразошедшиеся экземпляры «Западной Монголии». С. Беляков утверждал, что недовольство Гумилёва возникло не на пустом месте: для Ахматовой всё, что выходило за пределы литературного творчества, было чрезвычайно мучительной задачей, и отправку посылок в лагерь и переписку она охотно доверяла Э. Герштейн.

Освобождение. Реабилитация

Ещё в 1950 году Ахматова написала письмо Сталину, но, по-видимому, оно даже не дошло до адресата. В январе — феврале того же года вместе с Л. Чуковской они составили письмо Ворошилову, который перенаправил его в прокуратуру, откуда 14 июня 1954 года пришёл ответ: «в ходатайстве отказать». После смерти Сталина Э. Герштейн начала хлопотать об освобождении Гумилёва, в частности, благодаря её просьбам обращение в прокуратуру направили В. В. Струве, М. И. Артамонов и А. П. Окладников. К июлю 1955 года судьбой Льва Николаевича заинтересовался член-корреспондент АН СССР Н. И. Конрад — известный синолог и японист, сам прошедший через систему ГУЛАГа. Он решил привлечь Гумилёва для работы над 10-томной академической «Всемирной историей». В октябре 1955 года Э. Герштейн получила из лагеря посылку с прочитанными книгами, среди которых было спрятано 30 тетрадей рукописи «Древняя история Срединной Азии», каллиграфически переписанной кем-то из солагерников. Предполагалось представить рукопись Конраду и использовать её в качестве одного из разделов «Всемирной истории» и, возможно, защитить её в качестве докторской диссертации.


Э. Герштейн перепечатала рукопись на машинке и отвезла Конраду. Однако в состав «Всемирной истории» материалы Гумилёва так и не вошли. По мнению С. Белякова, причина была в концептуальном несогласии Конрада и Гумилёва. В третьем томе «Всемирной истории», над которым и работал Конрад (его авторству принадлежало 7 глав), история кочевников Центральной Азии — хуннов, сяньби, тоба, жужаней, тюрок, — была приложением к истории Китая. Кочевым народам Центральной Азии было посвящено лишь несколько страниц, иными словами, редакция негласно придерживалась гегелевского деления народов на «исторические» и «неисторические».


После XX съезда КПСС по ГУЛАГу заработали комиссии по пересмотру дел политических заключённых, в конце апреля такая комиссия добралась до Омска. 11 мая 1956 года Л. Н. Гумилёв был признан невиновным по всем статьям и отпущен на свободу, проведя в тюрьмах и лагерях около 14 лет. В справке об освобождении в графе «место следования» значилось — «Ленинград».


2 июня 1956 года Военная коллегия Верховного суда отменила постановление Особого совещания при МГБ, осудившего Гумилёва, и 30 июля дело было прекращено «за отсутствием состава преступления». По делу 1938 года Гумилёв был реабилитирован только в 1975 году.